Отсюда: strengeress.livejournal.com/31978.html?view=855...

strengeress
01 Февраль 2014 @ 23:43

Ну вот, свершилось, однако... Кориолан, ага.

...И эти зануды, уже после объявления начала, тянули минут шесть (я злопамятная), и все эти шесть минут я боялась, что что-нибудь случится - и вот сейчас выйдет печальный конферансье и попросит извинения, потому что не может же быть, чтобы мне реально так повезло, хоть и сбоку балкона... (не одна я, кстати - затихший в ожидании зал потихоньку начал говорить, общаться, а потом кто-то громко, как морж в проруби ленинградского зоопарка, сказал "ГХА", и народ еще минуток парочку нервно ржал).

читать дальшеА теперь - к делу. Насколько получится, потому что оно мало пересказуемо.

Чтобы сразу два раза не вставать. 1. Да, участники спектакля носят высокие каблуки, пиджаки, кожаные куртки, джинсы, вечерне-коктейльные платья и прочую космополитическую эклектику. Это вообще очень... свободный спектакль, не в смысле "гори, сарай, гори и хата", плевать на первоисточник, мы самовыражаемся, а вот такое... общее пространство, где людям реально дают играть, взаимодействовать и просто присутствовать, когда надо. 2. Да, там есть чернокожие, латиносы и женщины - в том числе в римской плебейской толпе и в боевом патрицианском отряде, и в Сенате (более того, два водомутителя-любителя-народа-ненавистника не в меру популярного и неполиткорректно высокомерного героя в этой интерпретации - парочка вполне себе, похоже, семейственная). См. выше про свободу. Кому жмет недостаточная аутентичность и прочая вседозволенность, тому не повезло. Отличная пластика и совершенно естественное для роли поведение у всех, остальное непринципиально. И это очень сочетается с почти пустой сценой - лестница, стулья и цепи в отдельных случаях, все предельно функционально, именно работает местом для участников. 3. Да, там есть полуголый (вернее, сдирающий с себя окровавленную рубашку, исходя болью и рыча, чтобы не стонать) Хиддлстон под струей воды. И от души целующий Кориолана Авфидий. Озабоченные, однако, могут поиметь разочарование. Потому что - нет, удовольствие удовольствием, конечно, все будет, и Том там красив необычайно, но вот все "эти" сцены (которых там, кстати, не в избытке) - они НАСТОЛЬКО не об этом... И душ - это выплеск напряжение, зажатого во всех прочих сценах (где он держится с поистине королевским достоинством и не совершает ни единого суетливого или даже просто нервного движения), выпуск на волю всего, что в горячке боя и ярости вообще не беспокоило; и Авфидий - ну, считайте меня фригидной, но я в этой сцене увидела чисто-конкретно торжество дождавшегося своего "трупа по реке" уязвленного альфы. Так целуют не возлюбленного, а что-то нереально вкусное, военный трофей, символ повернувшейся лицом судьбы. То убийство, которым все это кончится, ясно уже там и оттуда. Никаких передумываний, никаких метаний - этот хищный, смачный, мощно-материальный товарищ прекрасно и точно знал заранее и то, что Рим своего героя выкинет, и то, что герой все-таки даст слабину человечности, широко открыв ворота для финальной разборки. Кстати, это так и по тексту. В общем, "что они этим хотели сказать?" и "мдааа, концепцийка" - это не про то и не отсюда, по моей бетонной ИМХЕ. Закрыли тему.

И перешли, собственно, к спектаклю.

Я не случайно упомянула выше свободу и общность. То, что нам здесь показывают - это не про древний Рим, не про старую Англию и вообще ни про какую конкретную этнографию. (Притом, что Шекспира здесь в языковом смысле не осовременивают, прозой не пересказывают - а он, тем не менее, звучит абсолютно естественно... и одновременно красиво. Особенно у Тома. То есть, там такой вроде бы кимвал бряцающий в ритме и словах, но это так выразительно и по делу, свободно, как дыхание, и такие иногда внезапные интонации: перед тем, как идти к Авфидию сдаваться, Кай Марций так грустно-насмешливо выдыхает свое "пора", что зал изумленно хихикает; Менений - Гатисс так демонстративно-подчеркнуто, аж с вытянутым пальцем, объявляет о разумном благородстве Волумнии, настропаляющей своего упертого Кориолана не брыкаться и исполнить нужную Сенату роль, что это звучит конкретным выговором неразумному дитяти...) Это как бы вообще про всех. Про закономерность реакций, неизбежность недальновидности, мелочность и величие как таковые, зависть и глупость, мечты и реальность и их столкновение с хрустом. Поэтому и неважно, кто там черный, кто белый, кто мужчина, кто женщина, и заводила плебейского бунта, норовящая в начале спектакля наскочить на Менения, легко перевоплощается в боевитого юного легионера, которому и хочется быть героем, и явно несколько колется... А вся труппа (включая главного фигуранта) дисциплинированно сидит в ряд на стульях у дальней стены, выдвигая из себя все новых злодеев и героев, а в основном просто варящихся в этом во всем... ну да, людей, пожалуй.

У каждого из которых - своя правда, интересы, слепые пятна и непереходимые границы. А в результате получается... то, что получается.

Потому что, хотя вышеупомянутая парочка сенаторов - те еще завистливые и трусливые козлы, при одном виде неординарности начинающие повышенно нервничать и раздражаться (когда дама в сцене изгнания накручивает толпу со знакомыми интонациями площадных ораторов-борцов за справедливость - вот это, я понимаю, риск, мужской поцелуй - детские игрушки по сравнению), но только отсутствие собственных установок и общая ни-в-чем-не-уверенность плебса привела оную парочку к достижению поставленных целей. (А в самом этом отсутствии играет немалую роль отношение к тому самому плебсу, как к детям - привет, Менений, - и третьему сорту - Кай Марций во многом прав, но это порочный круг).

Потому что Волумнии в сложившейся ситуации и при ее воспитании просто нет иного способа, как отчаянно толкать сына к патрицианскому совершенству и на самый верх общества (ибо, как он не может позволить себе слабости на публике, так и она не может позволить себе ничего домашне-материнского, иначе катастрофа и позор *и у нее уже прямо в первых сценах все более пронзительно-истерические нотки в голосе, подменяющем восторгом ужас и отчаяние - чем исступленнее ее декларации о мечтах о героической гибели для сына, тем заметнее, как ее трясет от перспективы сбычи этих мечт*). Но именно поэтому Кай Марций вырос таким Кориоланом, что оказался обречен на столкновение с действительностью - причем лобовое.

Потому что Менений... Потому что Авфидий... Потому что живущий минутой, а не контекстом, народ Рима... Потому, наконец, что сам Кай Марций с его недостижимыми мечтами и все более натягивающейся в стремлении и ожидании внутренней струной...

(Кстати, самой адекватной среди всех здесь оказывается - внезапно - казалось бы, едва заметная в тексте, безжизненно-правильная по всем традициям, слезливо-идеальная вроде бы по пьесе Виргилия, кориоланова супруга с ее полутора строчками. То есть, сначала, увидев даму усердно шьющей рядом с Волумнией в ожидании вестей, я немного скисла и порадовалась, что ее по пьесе немного: опять, думаю, надутая и малоосмысленная блондинка... И тут, в разгаре свекровиных боевых песен, невестка развернулась к ней фасадом, и таким взрослым, саркастически-укоризненным, сдержанно-требовательным, безнадежно-напоминающим голосом спросила "а если он погибнет, что тогда?" и посмотрела таким пристегивающим к месту взглядом - что как-то сразу стало ясно, кто здесь, единственный, видит ситуацию во всей полноте, пока большие детки играются и делают себе красиво. Только вот поделать ничего не может. Как регулярно оказывается бессилен разум против... всего остального. Да, и по гостям она в отсутствии мужа не ходит не только и не столько вследствие строгого следования римским идеалам матронской добродетели, а потому что этих верещащих о подвигах и величии кровавых побед клуш уже не может ни видеть, ни слышать. Кааак она там рявкает Валерии свое "благодарю, прощайте" - вздрогнул первый ряд. И сенаторы на нее поглядывают едва ли не с большей опаской, чем на Волумнию. И еще - она в этом отношении, еще раз внезапно, очень здорово "рифмуется" с генералом Коминием. Тоже вот такой простой-простой военный, в хитросплетениях политики не разбирающийся, для которого, ммм, ну, в общем, кто герой, тот и герой... и в результате этой простоты видящий всю подноготную сенаторских крысок насквозь. И тоже не особо могущий ей чего противопоставить. И как-то в итоге совершенно закономерно смотрится тот факт, что эта рабочая боевая лошадка, с той Виргилией двух слов не сказавшая за всю пьесу, абсолютно точно и сразу определяет ее *ну, и маму, понятно* как единственную надежду Рима, когда его вожди конкретно допрыгаются. Что этот привыкший решать вопросы оружием, перманентно утомленный мужик четко осознает мощь и значение "сопливых семейных ценностей". Потому что, блин, не все они сопливы...)

Еще среди актеров хочу отдельно отметить Марка нашего Гатисса. По двум причинам (кроме очевидной ). Во-первых, его Менений - один из наинагляднейших примеров великолепного, как по мне, качества этого спектакля, заключающегося в неожиданности героев, несоответствии их сложившимся амплуа и прочим традициям (там практически все такие, включая собственно Кориолана, не одна Виргилия). Ведь что мы знаем про Менения? Самодовольный, не слишком отважный, льстивый конформист, сословный павлин, говорливый софист, жалковатый прихлебатель главгероя с неумеренным чувством собственной значительности... Щаз. В смысле, щаз разберем, что там на самом деле продемонстрировали. А во-вторых, сам МГ на сцене - это что-то совершенно отдельное, при всей прекрасности его же на экране. Помнится мне - простите уж, пуристы, за такое сравнение - когда-то в одном документальном фильме о Папанове его близкие люди и постановщики вспоминали, как он раскрывался и становился совершенно другим, чем мы его знаем, иногда на репетициях, даже голос менялся. Но как только звучало "мотор!" или открывался занавес - мгновенно зажимался и уходил обратно в наработанный образ. Мощный, но... знакомый.

Так вот, как раз к вопросу о свободе. Лощеный, концертный, отточенный, полированно-эксцентричный Марк Гатисс, безусловно, блестящ, великолепен, стилен и всячески содержателен. Но, ребята, вы даже представить себе не можете, что происходит, когда он выходит из этой своей привычной скорлупы. Когда у него начинает нервно дергаться лицо и гаснуть в тревоге и мрачной безрадостности глаза. Когда он шутовски дразнит и играет с готовой взорваться толпой, ибо ее неблагодарность и флюгерность, не говоря о неумении думать о последствиях, достали его в своем роде не меньше, чем Кориолана. (Которого он действительно любит, как родного *а не так, как подумали гусары*, восхищается, как неведомо за что посланным Риму сокровищем, досадует на саморазрушительную марциевскую упертость-идеализм и отчаянно за него тревожится, поэтому сенаторами он не просто возмущен, а его от них конкретно тошнит). Это надо видеть, как он издевательски танцует вокруг бунтовщиков, ни разу не смущенный их яростью, рассказывая им свою басенку про бунт тела против живота, как затыкает Совет одной прихлопывающей интонацией, как глубоко брезглив и мрачно-ироничен добрую половину пребывания на сцене его взгляд... и как это все у него ненапряжно-естественно. Вот почти готова поставить последнюю пломбу - такого отважного, философского и ехидного Менения до этого никто не видел никогда. И вряд ли еще скоро увидит. За одну эту роль Гатисса спектаклю спасибо, а не снимут - прокляну.

И в этом своем неудачном походе к бывшему воспитаннику он на коленях целует ему руку не из сословного раболепия, не из страха за себя, и даже, пожалуй, не из чувства вины и сопричастности (пусть мнимой), что того изгнали те, кого он защищал. Там вина прежде всего за то, что тот воспитанник дошел вот до этого, что сейчас происходит. За то, что он сам, Менений, тоже оказался пленником традиций и привычек, чему-то не научил, а в чем-то перегнул палку. (В этой интерпретации "он звал меня отцом" звучит не хвастовством и попыткой произвести впечатление, там действительно именно такое ощущение, привязанность, во многом, если не в первую очередь, замешанная на ответственности за). И реакция на абсолютную *кстати, кажущуюся, но об этом потом* неколебимость и невосприимчивость Кориолана, казалось бы, сварливая и жалкая в тексте, здесь... Ну, он раздавлен и уничтожен. Не в смысле унижен и растерян, испуган и рассержен, а вот просто - кончилась жизнь, а вернее, в ней не обнаружилось никакого смысла. Проиграно и потеряно все. И голос сломан, и лицо застывает, и движения механические - в дикий контраст с тем, что было раньше. Мне немного жаль было не вошедшей в спектакль сцены, когда Менений требует - и добивается - хвалы Волумнии и Виргилии, отведшим таки гибель от Рима. Потом ниже объясню, почему. Но вот тут подумала - в принципе, довольно логично. Этот Менений после такого не факт, что вообще живым вернулся в столицу.

Ну, а теперь то, чего вы все так долго ждали - то есть, конкретно, о воспитаннике. (Сразу предупреждаю - картинку не воссоздам. Ибо см. выше о непересказуемости, а к нему это относится втрое, впятеро и вдесятеро. Вот все-таки счастье, что Хиддлстон вообще эту роль сыграл, уж на что Генрихом хорош, но для этой роли он так же создан, как - по моей опять же бетонной ИМХЕ - Теннант для Гамлета *и Бирона*).

Начать с того, что опять - забудьте все, что вы до сих пор знали о Кае Марции, в дальнейшем Кориолане. В том смысле, что здесь НЕТ его основной традиционной черты. Этот Марций не высокомерен и не чванлив вот от слова совсем. Ему как-то некогда в принципе. То есть, он, мягко говоря, невежлив, грубо говоря, бесцеремонно ляпает то, что полагает и тем, на кого он в гневе, мало не кажется.

Но. Он не надменен - он перфекционист. В смысле, требует от всех так же, как и от себя (а это капец всем окружающим, потому что из своих собственных изначально неслабых способностей, он выжимает с хрустом все и еще больше) и на физиологическом практически уровне не переносит фальши и лицемерия. То есть, даже минимального, не говоря уже о регулярном. Когда его все-таки загоняют в требуемую для избрания консулом процедуру (причем для этого резонов Менения и официальной риторики, конечно, не хватает, Волумнии буквально приходится реветь медведем, и хиддлстоновский Марций уступает исключительно в единственном за весь спектакль случившимся с ним приступе робости: такой там растерянный искоса взгляд на внезапно осерчавшую маменьку, что сразу ясно, что даже этому человеку было когда-то десять лет) - ой, как ему до жути, до отчаяния, до отвращения СТЫДНО. Как он - что твой Менений - горько-злобно кривляется там, усердно-смиренно кланяясь публике, щерясь в жутковато-любезной улыбке (вот сейчас укусит), и выплевывает-выговаривает эти самые "войСИЗ" (голоса) так, что они уже начинают звучать, как что-то неприличное, - а глаза совершенно несчастные, больные и одновременно до сумасшествия яростные. И уже даже не на плебс, не на дурацкие законы, не на коварных сенаторов - а как бы не на мироздание в целом... Понятно, почему в сцене дальнейшего судилища вся дипломатия и сдержанность очень быстро идут... да-да, именно туда - и начинается приступ роскошной, клокочущей, переходящей на басы и одним взглядом отшвыривающей сенатских шавок ярости, с точными, пульсирующими, смертельными рывками (и нереальным сочетанием той самой, почти с первых минут сопровождающей его обреченности *ибо один против всех* - и неприкосновенности *ибо попробуй хотя бы дотронься*). Потому что когда такое перенести - да еще и напрасно... ну, тут святой озвереет.

А отвращение это к фальши у него идет в первую очередь от того, что - хотя тот самый перфекционизм побуждает его прыгать выше головы и отчаянно бросаться на стенки и в свалки, из которых вылезает по уши заляпанный кровью - для этого Кориолана он естествен. Римское воспитание римским воспитанием, но он реально иначе не умеет. Я там выше говорила, что Хиддлстон в этой роли стихи не произносит, он ими разговаривает, что ритмическая речь, с обертонами, голосовым бархатом и внутренним резонансом, здесь как бы сама собой разумеется, легко сочетаясь с любыми живыми интонациями, от растерянности до смеха. Так вот, это один из "симптомов" общего рисунка роли и ее содержания. Ну не понимает этот Кай Марций, как можно трусить, предавать, не быть ответственным, унижаться и быть неблагодарным. Ни как, ни почему. Зазор между тем, как надо и тем, как приходится, ему неведом, он там, со всей своей бешеной энергией и вырывающейся агрессией, как по облакам ходит (местами действительно вне гравитации). У него, как Галич написал, в буквальном смысле "соль без запаха". Волумния вместе с Менением может хоть язык стереть, объясняя героическому сыночку, как и зачем носить камень за пазухой - у него в другое ухо вылетает, он на них смотрит ясными голубыми глазами и болезненно морщится. И формальные почести - которые, в отличие от роли консула *за которую он хватается с радостной деловитостью председателя колхоза *, никакого дела и исполнения долга, в себе не заключают - его особо не интересуют.

Поэтому любовь у него - без шуток - идеальная (нежность, с которой он обнимает Виргилию... это из серии "да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает", они светятся вне зависимости от поз, количества присутствующих и общей ситуации). А единственная среда, выглядящая родной - увы, война. (Причем предпочтительно в варианте "один против армии", чтобы отдать все - и принести к ногам того идеального Рима, которого не было вообще никогда и нигде). Вот бросаться с хрипом и гиком вверх по вертикальной стене (ну, есть там лестница, да... ее в этот момент почти не замечаешь), наплевав, что отряд благоразумно прижал уши в ближайшем укрытии - это да, это его, это жуткое напряжение, но абсолютная гармония и "человек на своем месте". Он этой невозможностью едва ли не подпитывается - и выглядит очень закономерно, когда тот самый отряд подавится своим разумным смешком при виде выскочившего, как чертик из коробочки, совершенно живого (да еще и с победой) сумасшедшего командира. В то время, как мирная нормальная жизнь - какой-то дурацкий, абсурдный балаган, где ничего не понятно, почет раздается не по заслугам, а по разнарядке, надо зачем-то доказывать очевидное и оправдываться за победы и прочие достижения.

И с Авфидием у него, поверх и превыше геополитического, вот этот конфликт. Они природно, изначально противоположны - командир вольсков, см. выше, материален насквозь, для него все, не вписывающееся в законы природы (по которым сила солому ломит, рыба ищет где глубже и вообще "на базаре всем известно, я богатый - ты бедняк, это мудро, это честно") - нож острый и извращение, - а тут ходит эта звонкая прозрачная курская аномалия, за которой ни численного преимущества, ни необходимого в войне коварства... и нагло, оскорбительно, хамски побеждает, зараза. На каких-то идиотских идеалах работает. Добро бы тупо задавил массой, а так... В начале спектакля этот Авфидий непрошеного спасителя чуть не придушил в сердцах от досады, что придется теперь жить с таким унижением. И таки чуть не плачет от счастья, когда "яблочко" сваливается, наконец, в корзиночку.

Так что к тому Авфидию Кай Марций Хиддлстона на самом деле идет не услуги продавать, а умирать, в смысле, самоубиваться об него. (И Волумния по-звериному взвоет, провожая его в изгнание, потому что об этом как раз догадывается, хотя, может быть, и не умом - тут не просто разлука вновь, тут разлука навсегда). Это его "не Римом единым" так отсутствующе, отстраненно звучит, он смотрит перед собой так... сквозь все, что оно практически переводится как "жить - не так уж и обязательно". (Кстати, реальная римская пословица: "ходить по морям необходимо, жить - нет"). К вопросу о чванстве и сословности - хиддлстоновский Кориолан не обидки лелеет и не уязвленную патрицианскую гордость восстанавливает (не говоря уж о каком-то выкупе за былые заслуги). Он просто не хочет дорогим соотечественникам собственную тушку своими же руками на блюдечке подносить. Отсюда и столь подробное перечисление своих подвигов на почве истребления вольсков - очень внезапно к месту оказывается. Так не резюме на работу составляют, так провоцируют на контрольный в голову. И он там сразу (все с тем же нездешним лицом) шею подставляет.

И совершенно, до офигелости, не понимает, что делать с авфидиевым радушием. Неумело и слабо пытаясь вытолкнуться из его объятий и механически, мертвенно двигаясь за ним по сцене, не понимая, как случилось то, что случилось. (Как потом не будет знать, что делать, увидев у своих ног мать - и НЕ увидев, как на него за это не обрушилось небо). Кориолан - грядущий завоеватель мира - в этом спектакле, практически, живой труп. Нечто, вышедшее с той стороны отчаяния, обнаружившее небо пустым и до конца идущее уже чисто по инерции. В свободном падении. Там на лице нет ничего, в глазах - исключительно спокойное отчаяние, а смех - жестяной, и рот растягивается черепообразно.

И вот последняя часть спектакля целиком состоит из попыток близких людей (а не Представителей Рима, хотя, конечно и не без того, больше-то никого не осталось) разморозить этот сгусток безнадежности, пардон ми за пафос. Все-все, от упертости прорывающегося к генералу вольсков Менения до горестного достоинства (из того же отчаяния вылупившегося) явно раз и навсегда переставшей повышать голос Волумнии - не говоря уж о Виргилии - это такой Кай и Герда всю дорогу... И тут, кстати, совсем не факт, что Менений - что бы он сам ни думал о своей миссии - не сыграл своей роли, не запустил первую трещинку в броне. (Чертов боковой ряд балкона. Ну ПОЧЕМУ я не видела лица ТХ в момент, когда ледяная корка разлетается вдребезги и он - негромко, как-то мягко даже, именно вот что сдаваясь, в прямом смысле этого слова, говорит свое "Mother, what have you done..." Даже без знака вопроса в конце. Я уже обещала их проклясть, если не будет ДВД? Так вот, обещаю еще раз). Только, поскольку у нас не сказка, а закономерности, мальчик Кай не в теплый дом уходит после этого, а - в очередной раз - совершенно очевидно готовится умирать. И так и обнимает своих на прощание. Сначала вместе, потом по очереди. Долго. И все пытается успеть рассказать сыну все, на что другого случая не будет.

Финал только у меня не очень клеится. Вот то, как лично Авфидий (разумеется, что уже после того, как Марция ему предварительно отпинают присные всей толпой) вздергивает обидчика вверх ногами на цепи и взрезает ему, пардон, глотку, как свинье (а потом, похоже, отчаянно страдает - и опять не от любви, извините за разочарование, а потому что больше такого соперника ему не светит) - как-то... не очень понятно зачем и о чем. То есть, подозреваю, что это о том, как человека действительность прожевала и выплюнула. И о том, как мы свои, еще раз пардон за пафос, лучшие дары про... ну, вы поняли. И о том самом абсурде (нежная песня в сценических сумерках под падающие красные лепестки, мечтательно улыбающаяся в зал Волумния - то ли с ума сошла, то ли очередная мать впала в напрасную мечтательность). И еще можно версий накидать. И это действительно пронзительно и эффектно. А все же... немного слишком, эффектно, что ли. (Вот поэтому мне и жаль сцены "Привет достойным женам". Посмертно она прозвучала бы очень... по делу. Содержательно. Может быть, даже каким-то искуплением. Но... см. выше. Возможно, авторы правы и не с этим Менением). Впрочем, честно - с учетом всего остального это уж не так и важно. Я очень рада, что видела ТАК сделанную вещь. С актуальным Шекспиром, потрясающими актерскими работами и общей уместностью практически всего.

А теперь, в силу общей закономерности жизни, мне светят две забастовки в Лондонском метро и, вместо законного отдыха после этой простыни (вне зависимости от ее общей ценности и адекватности предмету, вымотавшей меня основательно) - очередная подработка переводчиком. За деньги, да, так что я обнаглела, конечно. Однако ж, факты остаются фактами - хочу расслабона. А фиг там. Так что еще и в жалобах себе отказывать - это вы от меня много хотите. Я вам не Кай Марций.