Продолжение к записям: sholay.diary.ru/p207673101.htm, sholay.diary.ru/p207696438.htm , sholay.diary.ru/p207725323.htm

Отсюда: vk.com/topic-64483458_29689783?offset=1100 и Отсюда: vk.com/topic-64483458_29689783?offset=1140

Наталья Фоминцева
... ой вспомнила еще один момент, который меня вот прямо потряс, особенно в контексте "Генриха4"!! Это было на показе 12-го числа. Знакомство Болингброка и Гарри Перси, будущего Хотспера. Нортумберленд представляет Болингброку своего сына и пока сын на что-то отвлекся, Болингброк делает жест, как будто обозначает расстояние от пола на метр, как бы задает Нортумберленду немой вопрос: "это тот самый, который вот такусенький был совсем недавно??". И тут целая история - они действительно считали, что они Хотспера воспитали, что они его "такусеньким знали", и поэтому до конца они его в общем и не считают за взрослого в "Генрихе4".


Наташа Зайцева

V
Вы, наверное, уже не ждали, а я вернулась =)

Уже месяц прошел, а оно все покоя не дает… Конечно, теперь уже вспоминать труднее, хорошо, что заметки остались хотя бы кое о чем. Но неминуемо будет менее подробно, увы.((

(Кусочек про Флинт Касл)

Во-первых, очень жаль, что это все играется тааак высоко! То есть, я понимаю, рисунок сцены, задумка, ощущения, символизм – это все гениально сделано. Но иногда так хотелось приблизить камеру, навести ее на лица… Эээх…

Однако по порядку.

Блестяще, как уже говорили, взаимодействие Генриха и Йорка в начале сцены. Особенно понравилась находочка, выцепленная из текста (кажется, ее совсем не было в записи): когда в начале Нортумберленд называет короля просто «Ричард» и Йорк его одергивает, что, мол, было бы неплохо пока что говорить «King Richard», что были времена, когда за такую краткость Ричард укоротил бы его на голову. И как после этого в своем монологе Болингброк при каждом упоминании о Ричарде, издевательски подчеркивает титул: «K i n g Richard», как бы выставляя напоказ свое якобы смирение… Это очень характерно для этого Болингброка, у Линдси он в этой сцене скорее злился на Йорка, волновался за то, как все будет выглядеть перед его людьми и т.д. А у Болингброка Бриттона уже есть хорошо продуманный план, волноваться ему не о чем, все эти люди – его люди. И он понимает, что Ричард это понимает. Остальное – лишь ритуал. («And I am yours, and all»)
Однако и сам Ричард потом не отстает: в свою очередь точно так же подчеркивая это «What says K i n g Bolingbroke?»

Когда подвесной мостик спускается, на нем сначала стоят все пошедшие за Ричардом: и Солсбери, и Скруп, и Карлейль и Омерль. Они окружают короля так, что того не видно целиком. А он готовится к своему последнему моменту величия. И вот, когда они все расходятся и он остается один с Омерлем (*такой опять же намек символический на дальнейший ход событий) – он похож на свой собственный парадный портрет. В парче, на золотом фоне, с ангелами в синих туниках, поющими в его честь… Почти что иконописный лик, почти что господь во славе (интересно, что потом дальше ведь пойдет второе воплощение – в параллели с Иисусом…). Не удивительно, что и Нортумберленд и Болингброк щурятся и прикрывают ладонями глаза, глядя на него.
читать дальше
Однако интересно, что при внешнем великолепии и строгости слов, сам голос его звучит вовсе не величественно. Он гораздо выше, чем ждешь от разгневанного короля, и даже чуть выше, чем в других сценах. (Мне показалось, что в какой-то раз он был особенно каким-то тонким, может быть, 8го.)

И это как бы пускает трещинку по поверхности иконы, отчетливо дает понять, чего стоят Ричарду усилия выглядеть королем. Еще раз: он делает это не интонациями, а только лишь сменой тембра голоса, игрой на контрасте, минус-приемом.
В первый раз, 7-го числа, я сидела в 3 ряду, и, несмотря на то, что было очень высоко, тишина стояла такая гробовая, что почти были различимы слова, которые Ричард шепотом передавал Нортумберленду через Омерля. Как Омерль делает паузу перед «Will be accomplished without contradictions»!.. А у Ричарда в этот момент ни одного мускула на лице не шевельнется. И только когда враг уходит, он сдается.

Вот этот момент – когда Ричарда покидают силы – тоже запомнился неодинаковым. Причем не только по исполнению, но даже немного по силе воздействия.

Например, один раз, 7-го числа на реплике «Swell'st thou, proud heart? I'll give thee scope to beat» он сердце показал где-то сбоку, не так естественно, как делал это на записи и потом в остальных показах. Промахнулся что ли?)) Может, это из-за того, что взгляд за это зацепился, мне в первый раз тут не хватило накала? Но скорей всего просто вся сцена шла немного непривычно, слишком по-новому.

Зато во второй раз меня накрыло и потом… потом я уже смотрела на нее иначе.
Когда я пришла второй раз – 8.01., я сидела дальше (соответственно – выше), чем 7-го, но чуточку центрее. То ли дало положение, и энергетика с верхней части сцены шла прямо в центр зала? То ли просто у меня было такое настроение, или что-то особенное было в их исполнении… Но в общем, две сцены – эту и непосредственно следующую – я проплакала…
«Как?! Как можно было такое допустить? Какая несправедливость! Какой человек погиб, какое произведение божьего искусства…» – и всякие подобные всхлипывающие мысли… Сколько остроумия, сколько достоинства, смелости – ведь он не боится, не боится показывать свою слабость, свой страх, свое горе, и при этом умеет внезапно, неожиданно посмеяться над ними… (*В этом смысле, кстати, Ричард гораздо более сильная личность, чем Гамлет, потому что Гамлет все-таки по большей части очень серьезен.)

Как он освобождается от королевской одежды – одновременно и от тяжести маски, и от своих прав, как он бросается вперед, когда Омерль говорит, что Нортумберленд возвращается. «What must the king do now?» Сколько в этой реплики страха. И в тот же момент его от этого страха спасают… слова. Как и всегда, по сути, именно словами, именно тем, что красиво описывает свое горе, он как бы смягчает его, утешает себя. Это, мне кажется, очень ярко высвечивает в нем художника, это очень артистическая особенность: он превращает свои страдания, свою трагедию в произведение искусства, в свой спектакль. И это потрясающе.
То, как он перечисляет «I’ll give my...» - это ужасно болезненно для зрителя, но для самого Ричарда – это утешение.

И рядом с этим такой совершенно обратный эффект – когда ему приходится перестать жаловаться и начать утешать Омерля…

Вообще, для меня было откровением (я только смотря спектакль в театре, это заметила): что Ричарду, сАмому трагическому герою, по ходу действия пьесы приходится несколько раз последовательно утешать других персонажей, своих близких. Сначала – Омерля, потом – Йорка, и наконец – королеву. Они вроде как по нему плачут, но на самом деле ведь не по нему. Омерль плачет, потому что ему страшно, жалко себя, потому что потеряна возможность счастья… Йорк плачет из-за чувства вины, и из-за непоправимости беды, которая приведет к еще худшим бедам. Королева плачет потому, что не знает, что будет с ней, потому что сладкий сон прошел, потому что она остается одна. То есть они в каком-то смысле все плачут из-за него – но не по нему.

Если Омерля Ричард еще мог (потому что хотел) утешить, то на Йорка и королеву у него сил уже не остается. Он все прекрасно понимает: «Tears show their love, but want their remedies» – такая горькая строчка… И опять же – это не упрек Йорку, это просто объяснение, почему он не может принять этих слез. До королевы потом дойду еще. Пока вернусь к Омерлю.

Все-таки да, когда Ричард выдает свое «I talk but idly, and you mock at me?» здесь Омерль однозначно поднимает на него лицо с выражением: «Нет! Что ты говоришь? Перестань! Я так тебя люблю». И Ричард отвечает на этот порыв. Цепляется за последнее живое, близкое существо, любящее его.

Сложновато про эту сцену рассказывать, потому что, кажется, ее коснулись какие-то неуловимые, но очень серьезные изменения. Из-за образа Омерля, конечно. Когда посмотрела в первый раз, было некоторое ощущение того, что «все не так»))) не то чтобы «хуже», но «Почему не так?!» Вроде бы это такая мелочь – разница в нюансах того пресловутого поцелуя – но словно бы обухом по голове.

То, что у Омерля нет удивления и уж точно – отрицания – это было неожиданно. Вот правда, как про Генриха можно сказать, что они с Ричардом более равные соперники в этой постановке, так и про Омерля можно сказать, что они здесь более равные партнеры в этих отношениях. Постоянно ведущие молчаливый (и не только) диалог. И вот в этом поцелуе это тоже видно. Омерль иногда отвечал даже не на поцелуй, но чуть ли не на зов к поцелую (кажется, так было 7-го, когда я вышла в антракте и почти закричала «Он первый начал!»). Чаще всего это выглядело так: Ричард коротко целует его и отстраняется, но губы Омерля снова его находят и уже всерьез… И их объятия: если в случае с Риксом – это было все-таки куда больше утешение для Омерля, было видно, что в этих объятиях Ричард очень быстро становится одинок; то в случае с Марксом – это напоминает с одной стороны попытку удержаться за единственного близкого человека, а с другой стороны – немного похоже на поединок в силе любви. Коряво обозвала, знаю, но было что-то в том, как они обхватывают друг друга, немного неловко, как будто каждый говорит: «– Я держу тебя! – Нет, это я держу тебя!» Может быть, поэтому поцелуй длился так долго? Слишком многое нужно было сказать?
В общем, в первый раз мне было немного странно, хотя потом я привыкла к этой трактовке)) Опять же, как замечали люди, смотревшие спектакль по многу раз в 2013 году: ведь и Рикс не всегда отыгрывал поцелуй одинаково, как на записи. В общем, это интересно, и, так или иначе, это очень пронзительный момент…

Дэвид говорил, что этот момент очень важен, потому что он дает Ричарду силы сдаться именно так, как он сдается – сражаясь. 'Tis very true. (с) Вот только я не знаю, что именно его заставляет найти в себе эти силы: что его кто-то любит, или же что в него кто-то верит? А может быть, наоборот – осознание того, что никто не спасет его и не поможет, кроме него самого? Вот почему-то мне кажется, что Дэвид играет именно последнее. Притом что сам он говорил именно о «единственных человеческих отношениях», его слова, кажется, немного расходятся с переживаниями его же героя на сцене. Ну не вижу я, что Омерль дает ему утешение. Скорее это работает, что называется, от противного: «Ну, что ж. Я один. Я единственный сильный человек. Даже мои близкие не в силах поддержать меня. Но я король. И я встречу свое несчастье по-королевски».

Как он берет корону и в шутку пытается надеть ее на Омерля – меня этот жест тоже всегда пронзает. Потому что столько в нем всего, в этой, казалось бы, шуточке… Шуточка на пороге конца ведь. Здесь и смех: «А что, если я тебя короную?», и насмешка: «Ерунда эта железка, любой может ее носить, а мы столько из-за нее терпим». И горечь: «Хочешь примерить мою шкуру? Что, нет?» И тут, когда бедный Омерль отмахивается, Ричард сразу же возвращается к серьезности, к принятию своего жребия. Опять эту корону надевает как тяжесть. Но если в сцене на берегу это был терновый венец (о нет, я все-таки произнесла это сравнение), то здесь он берет эту тяжесть с достоинством, с выражением «Я выпью эту чашу и пусть они посмотрят».

Когда он снова обращается к Нортумберленду – это уже совсем новый Ричард. Такого Ричарда мы и будем видеть дальше в сцене низложения. Не король первых сцен, не сломленный человек сцены на берегу. Не упивающийся своими несчастьями готовый к смерти Ричард. Это все вместе взятое, слитое и переплавленное. Твердое, как сталь, гнущееся, но не ломающееся. Человек-трагикомедия, только что он заставил зал прямо-таки лечь от смеху этим своим «In the base court?» – и тут же становится настолько серьезным и печальным, бормоча очередную метафору обреченности, что тебе почти стыдно, что ты только что повелся на его шутку…

Когда Болингброк выбегает к Нортумберленду спросить, что сказал король, и тот говорит, «Yet he’ll come», Генрих не скрывает удовольствия, триумфа: «Все удалось!». Это последний момент, в котором он делает вид, что играет по правилам Ричарда – преклоняя колени и ожидая решения. Ему нужно услышать от Ричарда, что он сдается, ради этого он готов на это лицемерное представление. Но вот Ричарда это уже уязвляет. Он не спускает этой красиво обставленной лжи. И снова эта подступающая истерика, которую он глушит в себе: шутка про корону «Thus high at least» переходит потом в это «…and I am yours, and all» – уже серьезное до того что кровь холодеет. Причем бывает, что, как на записи, в этой строчке в голосе слышатся слезы, а бывает, что там просто совершенно мертвенное спокойствие.

Иногда когда я смотрела в записи, у меня было вот это мимолетное непонимание: «Почему он сразу рубит с плеча, мол ‘Да, я все отдам’? Почему бы не полицемерничать с Генрихом, не поиграть по его правилам, не поторговаться не попробовать договориться?» (Это даже не к историческим причинам вопросы, это чисто к литературным персонажам – иногда было такое удивление и неприятие этой логики Ричарда, который будто бы похоронил себя заранее.) Когда сидишь в зале, таких вопросов вообще не возникает. Потому что просто чувствуешь – все мотивы, все скрытые изгибы конфликта. Очень четко ощущаешь не только текст, но и все подтексты всех персонажей в каждой реплике.

И да, 8-го числа я рыдала тут всю дорогу… И потом еще пару раз бывала на грани…

(to be... ну, вы поняли 😄 )

Наталья Фоминцева
Вот еще что вспомнила с показа 12-го числа: на башне замка Флинт, когда Ричард уже говорит про задний двор, Омерль хватает Ричарда за локоть (то ли "Не ходи к ним!!", то ли "не оставляй меня одного с ними!!"). Ричард его аккуратно отстранил (не прерывая речи, обращенной к Нортумберленду) и держал на расстоянии вытянутой руки от себя (то есть буквально чуть отвел руку, уперся Омерлю в грудь и не давал ему приблизится и тем самым как-то повлиять).